воскресенье, 8 января 2017 г.

Ефросинья Керсновская и её рисунки

8(21) января 1908 года родилась Евфросиния Керсновская.

О ГУЛаге написано уже достаточно много. Появились исторические исследования, сборники архивных документов. Но тема, как и сама жизнь, неисчерпаема. В ряду самых разнообразных источников изоописание Евфросинии Антоновны Керсновской — явление бесподобное. Она не только описала свой путь из Бессарабии в Сибирь, но и нарисовала его. Если бы состоялся Нюрнбергский процесс над коммунистами-большевиками, то книги Керсновской были бы на нем весомым вещдоком.


Ко времени огоньковской публикации Евфросиния Антоновна жила в Ессентуках и уже перенесла инсульт. Один отклик пришел из Америки и был помещен в № 8: «Пишу вам от имени группы сотрудников русского отдела «Голоса Америки». Мы прочли ваш репортаж о жизни и творчестве Е.А.Керсновской и опубликованные в «Огоньке» отрывки из ее повести в картинках (№ 3, 4). Мы — люди различных национальностей и вероисповеданий, но на нас эти материалы произвели глубочайшее впечатление.

Вернуть этой женщине потерянную жизнь никто не в силах, но нам хотелось бы пусть немного облегчить ее горькую участь. Мы организовали сбор пожертвований и на собранные деньги купили для нее инвалидное кресло. Наш коллега священник Виктор Потапов доставит его в редакцию «Огонька». Авиакомпания «Пан-Ам» обеспечила бесплатный воздушный перевоз. Просим вас помочь переслать наш подарок Евфросинии Антоновне. Передайте ей, пожалуйста, глубокий поклон. Ее мужество и человечность не могут не вызывать восхищения. Илья Талев. Вашингтон, США».


Вот такой отклик от центра идеологической работы против мира и прогресса — «Голоса Америки» (как утверждала наша пропаганда эпохи классовой борьбы)!

Владимир Вагилянский в «Огоньке» так описал свое впечатление от труда Евфросинии Антоновны: «В картинках, на мой взгляд, вся соль. Ну где, скажите, в какой еще стране вы найдете такого скрупулезного художника, который в школьных тетрадках ведет свою «гулаговскую» изолетопись, не заботясь ни о качестве бумаги, ни о сохранности рисунков...

В этих картинках — целая энциклопедия. В них такой познавательный материал, какой не может дать ни один добросовестный мемуарист, ни один сборник документов. Цепкий глаз художника схватывает ситуации, которые никогда не могли быть зафиксированы фото- и киносъемкой (не подпускали к ГУЛАГу фотографов и кинооператоров!): жизнь тюремных одиночек и общих камер, ужасы пересылок, этапов, быт сталинских лагерных бараков, работа заключенных в больнице и на лесоповале, в морге и шахте. Керсновская помнит все — и как выглядела параша, и во что были одеты з/к, и как происходили допросы, «шмоны», драки, мытье в бане, оправка, захоронения «жмуриков», лагерная любовь. С лубочной лапидарностью, понятной и взрослым, и детям, рисует она свою двадцатилетнюю жизнь в ссылке и на каторге, своих товарищей по несчастью и палачей. А какие типы в этих рисунках: вертухаи, урки, профессора, наседки, спецкаторжане, малолетки, доходяги, крестьяне, «жучки», бригадиры, коблы, кумовья, проститутки! И все это схвачено Керсновской с кинематографической точностью. Почти нет никакой статики — все у нее движется, действует, «живет» в рисунке. Психологическая и эмоциональная нагруженность картинок — на пределе!»


Евфросиния Антоновна родилась в Одессе, в Российской империи, за 9 лет до ее падения. Мать — преподаватель английского и французского языков, знала древнегреческий. Отец — юрист-криминолог. Она получила прекрасное образование, знала 9 языков, в чем, считает Евфросиния Антоновна, заслуга матери. Затем выучилась на ветеринара.

Во время Гражданской войны отец Евфросинии Антоновны был арестован. Его должны были расстрелять в числе 700 человек, не захотевших, когда уходили белые, покидать родину. Мать молилась за отца в церкви и не выходила оттуда до тех пор, пока не вернулся отец. Его спасло чудо: конвоир, перегонявший колонну арестованных до места расстрела, узнал в отце человека, который ему когда-то помог... Мать Евфросинии Антоновны договорилась с рыбаками-греками, и той же ночью они переправили их по морю в Румынию. Там, в Бессарабии, рядом с городом Сороки, в деревне Цепилово, было у них родовое поместье. Именно там Евфросиния Антоновна и решила стать фермером после окончания гимназии, хотя отец предлагал ей поехать учиться в Париж, где уже был ее старший брат. В конце тридцатых годов отец умер. И жили бы дочь с матерью в своем доме о трех комнатках, но тут в их жизнь вмешались Молотов и Риббентроп, которые в августе 1939 года заключили пакт о ненападении между СССР и Германией, а по сути, поделили между собой «сферы влияния» на востоке Европы. Красная Армия пришла с запада, а народ из этих «сфер влияния» поехал в скотских вагонах на восток. Поехала и Керсновская как «собственница» и «как из богатой семьи». Перед этим отправила мать в Румынию, думала «ненадолго», оказалось, на двадцать лет. На каких же островах «архипелага ГУЛАГ» она побывала? Лесоповал в Томской области, откуда убежала и прошла одна пешком полторы тысячи километров. В заключении с 1942 по 1952 год, за это время — следствие на Алтае, затем Новосибирск, где в холодной воде она стирала белье из фронтовых госпиталей, затем — Злобино, как она его назвала, «невольничий рынок Норильска».

Всю свою сибирскую каторгу и ссылку она отобразила в рисунках. По ним можно узнать многое из того, что ей пришлось перенести на строительстве коммунизма в одной отдельно взятой за горло стране. «...Вся моя жизнь в те годы была цепью таких безобразных и нелепых событий, которые не умещаются в разуме нормального человека и не доходят до чувства того, кто этого не пережил!» — так характеризовала Керсновская этот период.


Итак, жительница Бессарабии до 1940 года, подданная СССР и с того же года ссыльная, заключенная нескольких сибирских лагерей, выйдя на свободу, отразила «историю тех лет — ужасных, грустных лет моих «университетов».

Из каких же уроков состояло ее «высшее гулаговское образование» в «университете» безбрежного зла?

Один из первых уроков — урок географии


От юго-западной границы СССР до Нарыма проехала она в вагоне даже без лавок, где самой ужасной была пытка стыдом.

В ссылке, на лесоповале, Евфросиния Антоновна провела восемь месяцев, как и предсказал ей в вещем сне ее умерший отец. Оттуда она бежала. Зимой в тайге одна без еды с одним только одеялом...

«Когда усталость валила меня с ног, я зарывалась в снег, где-нибудь под корягой, и засыпала, но все время чувствовала, что где-то совсем рядом на страже стоит Смерть... Сама не знаю, какая сила заставляла меня просыпаться. И откуда брались силы, чтобы продолжать путь?»

«Впереди — пустое пространство. Это — река. Что за река? Обь, Енисей? Обе эти реки текут на север. Кусты повалены вправо. Значит, север справа. Я стою на правом берегу. Выйди я к Енисею, берег был бы левый. Значит — Обь! Сколько раз мне приходилось решать подобные « географические задачи»! Как часто жалела я, что плохо знаю географию Сибири.

После переправ через многочисленные речки, ледяной ванны согревалась бегом».

Как и любой беглец, Керсновская пришла к выводу, что отдыхать лучше днем: и теплее, и безопаснее. Идти же по шоссе — ночью.

И так — пешком — все полторы тысячи километров.

Другого такого побега мы не знаем.

Урок «экономики».


«Вот цепочкой дети рассыпались вдоль неубранного пшеничного поля, учитель что-то объясняет... Наконец я понимаю: эти истощенные, измученные голодом дети сжигают хлеб...».


«Первый раз, увидев подобную бесхозяйственность, я глазам поверить не могла! Тогда я многое объяснила войной... пока не убедилась, что причина еще более глубокая и беспощадная». Трудно добавить что-то к этим «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Лишать жизни собственный народ ради претворения в нежизнь идеологических догм — вечная парадигма действий властей: вчерашних, сегодняшних и завтрашних. И такая экономика была концентрированным выражением истребительно-трудовой советской политики.

Урок политграмоты.


«Стахановец оттого стахановец, что он сыт». Этот вывод Керсновской подтверждался повседневной советской демагогией о том, что ударниками и передовиками рабочие становились в силу своих собственных трудовых побед, что на самом деле всегда было «туфтой». Когда Керсновская оказалась в алтайской тюрьме, то там она расширила свой багаж политической грамоты. Она пишет: «Одна молодая женщина, выходившая с нами на прогулку, села за то, что не донесла на человека, сложившего из пятнадцати спичек сначала «роковую» цифру «666», затем слово «змей» и, наконец, «Ленин». Мне, с моей «европейской ограниченностью», казалось, что привлечь к ответственности можно только за содеянное. С трудом до меня начало доходить, что здесь, в этой стране, преступлением считается и сказанное. Но чтобы можно было угодить в тюрьму за услышанное — нет! Это превосходит все, что мог придумать в горячечном бреду сумасшедший!» Еще не раз Евфросиния Антоновна будет пополнять такой «бредовый» багаж.

Урок атеизма.


«Иногда в свинарнике собиралась компания... На этот раз Ирма Мельман принесла сборник антирелигиозных стихов. Трудно даже сказать, какое из этих стихотворений было глупее и пошлее.

— Мой взгляд на подобную «поэзию»? — спрашиваете вы.

— Что ж, для чтения подобных стихов свинарник — самое подходящее место. Можно бы и на помойной яме... — пожала я плечами, отвечая на вопросы Иры Мельман, и пошла кормить поросят. Далека я была от мысли, что этим решена моя судьба...»

«Я обвинялась в антисоветской агитации и подрывной деятельности на свиноферме, кроме того — в ненависти к «гордости советской поэзии — Маяковскому».

По этому приговору Евфросиния Антоновна и попала в Норильлаг.


Урок математики.


«В морг ворвалась женщина, дико вопя: «Я убила свою дочку, я задавила своего ребенка!» На вытянутых руках — мертвая девочка, месяцев 9-10. На вопрос д-ра Никишина она объяснила: «Наша комната 11м. На столе — старики, дед с бабкой. В углу, возле шкафа, — квартирант с женой и ребенком. Мы с мужем — на кровати. Двое наших детишек — в ногах, а малышка — возле меня...» Никишин связался по телефону с прокурором, и тот велел ему сходить проверить на месте. Вернувшись, Павел Евдокимович на мой вопрос лишь руками развел: «Знаешь, Фросенька, меня удивляет лишь, как это бабушка не задавила дедушку, как еще не задавлен квартирант с семьей... и как это они не передавили друг друга?» Женщина в смерти ребенка была признана невиновной».

Так в Норильске жили вольняшки. А на одного лагерника приходилось 50 см жилой площади, куда разве что только душа и могла уместиться.

Урок «рационализации» (опыт Норильлага).

До войны заключенных хоронили в кое-как сколоченных гробах; в военные годы количество «жмуриков» возросло до такой степени, что... был изобретен так называемый катафалк — ящик на колесах, куда складывали валетом голые трупы.

Ирония судьбы: мастер, изобретший этот «катафалк», скоропостижно скончался и попал в один из первых рейсов.

В 1947 году опять начали возить в гробах... из которых их, впрочем, вываливали в общие могилы.

Урок гуманизма.


В повествовании Керсновской множество раз приводятся примеры того, как приходилось ей нести наказание за свое милосердное отношение к людям.

Во время работы в центральной больнице лагеря в Норильске случилась в ее дежурство первая смерть. «Умирал татарин, родом из Крыма. Собрав последние силы, он приподнялся, подозвал меня и сказал: «Сестра! Вот адрес моей жена... Напыши ей». Я выполнила его волю. Ну и влетело мне за это! Могла ли я знать, что заключенный не имеет права, умирая, попрощаться — хоть в письме — со своей семьей? Если еще раз осмелюсь сообщить о чьей-либо смерти, меня отправят в штрафной лагерь — копать песок».

Урок истории.


«...По полю скакал... Не знаю, кто это. Больше всего этот всадник походил на... опричника! Только к седлу были приторочены не собачья голова и не метла, а связка котомок. В чем дело? Чем провинились эти истощенные дети и старухи, собиравшие колоски? В деревне мне объяснили: «На трудодень ничего не дают. А собирая колоски, могут и 10 кг насбирать...»


«Так колоски все равно пропадут!» — «Пропадут. Но если позволить собирать колоски, то никто на работу не пойдет? А может быть, нарочно будут оставлять колоски».

Перед такими вопросами, которые Евфросиния Антоновна задавала себе, но не находила ответа, становимся в тупик и мы. Неужели у нас такая историческая судьба — опричнина без конца и без края?

Сама по себе «Наскальная живопись» — ценный первоисточник по истории репрессий вообще и Норильлага в частности, готовый сценарий с раскадровкой для фильма.

Урок правды.


В 1960 году взрывник шахты 13/15 Е.Керсновская написала в городскую газету «Заполярная правда» письмо о нарушениях техники безопасности. Авторитетная комиссия по просьбе редакции проверила факты и дала заключение, что жалоба — клевета на советских людей.

Правда, по существу критических замечаний разговора не получилось, речь пошла «о подлости» автора из богатой семьи, чьи родители сбежали за границу. В письме отмечались ее «злоба к советскому, унаследованная от родителей», что она «открыто поддерживает гитлеровцев»(?), «и после отбытия заключения не прекращает своего грязного дела»(?). Короче, шахтеры борются за звание шахты коммунистического труда, а «у Кирсановской по-прежнему яд на устах» (в статье под названием «Мухе не затмить солнца» именно так переврали ее фамилию).

Благодаря гнусной публикации в «Заполярной правде» мы сегодня знаем короткий текст второго письма Евфросинии Антоновны Керсновской: «Произошло недоразумение. Я была введена в заблуждение многообещающим названием «Заполярная правда». Собственно, только сегодня я присмотрелась к заголовку и узнала, что это орган городского комитета партии и городского Совета депутатов трудящихся. Следовательно, мне соваться сюда нечего. Я не в партии, я не депутат, я — шахтер». Далее шел комментарий о спекуляции высоким званием советского шахтера...


Потом было собрание по месту работы Евфросинии Антоновны, но тут органы потерпели сокрушительное поражение: на ее защиту встали рабочие. Они говорили, что Керсновская отличный взрывник, надежный товарищ, добрый человек. «Посадка» правдолюбки не состоялась... И тогда ей «посоветовали» покинуть Норильск. Она попросила дать ей поработать 1 год и 4 месяца до полного подземного стажа, чтобы уйти раньше на пенсию, мотивировала это тем, что собирается вызвать из Румынии мать, которую 18 лет считала умершей. Отказали. Так она навсегда покинула нелюбимый Норильск в 1959 году.

Евфросиния Антоновна купила маленький домик в Ессентуках, привезла сюда маму, но их счастье длилось недолго — через три года она умерла. И тогда Керсновская взялась за книгу о своей жизни, за иллюстрации к ней... Как много и тяжело она трудилась! Загружала баржи в Злобино, строила дома по ул.Севастопольской, была медсестрой в ЦБЛ, работала в «самом гостеприимном учреждении города — морге, хоронила «жмуриков» на кладбище, мыла полы в казармах, очищала от нечистот территорию ШИЗО, работала на ремонте железной дороги и в шахте... Там она и получила освобождение, но не паспорт. Самое свободное место в лагере, которое она нашла, — это преисподняя: шахта. Но заработать на приличную пенсию ей не дали. Для Норильска она так и осталась «врагом». Для неправдоподобно правдивого человека, каким была Евфросиния Антоновна, советская власть оказалась не по-христиански лживой.

Источник http://www.memorial.krsk.ru/memuar/Kasabova/06/Dzyubenko.htm
Смотрите альбом с рисунками

Комментариев нет :

Отправить комментарий